ПОГРЕБ
По железным дорогам, по тюрьмам, по казармам, по вокзалам, в лесах за мшистыми пнями, в
хвостах у раздаточных пунктов, на базарах в ожидании облавы, по всей земле российской, по всем
бывшим и не бывшим городам, при всех зеленых, белых и красных, в жару и слякоть, в белопенную
вьюгу и оттепель человеческое тело научилось сжиматься и сокращаться: в теплушке лежали как
поленья -- штангами.
Лежали чуть ли не в три ряда, валетами -- своя голова меж чужих ног, своими ногами оплел чьюто
голову.
Сперва барахтались, швырялись мешками, дубасили друг друга по спинам, к стенкам
придавливали, а потом притихли: вечер надвинулся, темень обволокла, единственная -- барская -- свеча
спертого воздуха не выдержала, задохнулась, спички гасли. Плакала девушка-беженка, -- тихонечко,
боясь слово молвить: костлявая рука под юбкой шарила, мерзкая рука, невидимая -- сотни, сотни рук
снизу, с боков.
И в первую же ночь за Одессой придушили в темноте ребеночка солдатским сундучком,
старорежимным, обитым зелеными жестяными полосками.
А поутру на остановке понатужились (человеческое тело умеет сокращаться), еще больше
сжались, еще тесней сдвинулись и выудили из недр мертвого и мать его, простоволосую черниговку, как
будто живую -- из угла к двери передавали, по рукам: сначала трупик, за ним мать, а за матерью
корзинку.
И, выкинув, понесся поезд дальше.
В поезде теплушка N 233521, а в теплушке с мешочниками, с солдатами три беглеца -- три
человеческие развороченные души, пожелавшие отдыха и спокойствия по ту сторону России, там, где
поезда отходят по звонкам и где за вошь, говорят, ученые исследователи деньги платят.
Три человека, один другого не знавшие: штабс-капитан Синелюк никогда не слыхал о присяжном
поверенном Вересове, а Давид Пузик не подозревал, что лежащие рядом -- белокурый, поджарый, в
пиджаке с бахромками и широкоплечий очкастый брюнет в гимнастерке -- вместе с ним побредут,
крадучись лесом, к Днестру.
Штабс-капитан пешком прорезал всю Россию вдоль и поперек: от Уфы к Царицыну и от стен
царицынских, заалевших над трехцветным флагом, назад, назад, в сумбурной толчее, мимо брошенных
обозов, в океане шинелей, большаком, полями, рощами, степями -- назад, назад, вплоть до немецких
колоний Новороссии.
И смертельно устал штабс-капитан Синелюк от чужих паспортов, от бесконечных фамилий, с
Иванова до Чавчавадзе, и регистрации.
Присяжный поверенный полтора года вьюном вертелся при каждом стуке в дверь, прятал под
половицей кольца, золотые часы, письма Милюкова за время своего председательствования в губернском
кадетском комитете, и в Париж потянуло: не то к Милюкову за правдой, не то прочь от обысков.
А Давид Пузик с Милюковым не переписывался, Царицына не брал и не отдавал, но нес на себе
три креста, тройную тяжесть: был он евреем, торчала у него на носу катастрофическая бородавка с
хвостом до губы, и была фамилия, -- за первое били, над вторым издевались, от третьего житья не стало.
От весны до осени метался Пузик по городкам; солнце вставало -- вставал Пузик и покидал
Голту: подходили зеленые, в лесу ландыши цвели, и в Голте заколачивали ставни, матери хватали детей,
старики брели наугад. Солнце исходило в пламени на зените -- Пузик огородами, пашнями пробирался к
станции: атаманша Маруся подкрадывалась к подушкам, к синагогальным подсвечникам. Солнце
закатывалось -- Пузик удирал из Вознесенска: на тачанках, с грохотом и гиком вваливались ангеловцы.
Сколько ночей может не спать человек? Спят поля, небо спит в вышине, звезды -- и те дремлют, а
Пузик не спит: надо каждую минуту оглядываться, надо каждый миг настороженно прислушиваться,
ловить то стук копыт, то пьяную песню, надо, надо...
И Пузику ясно, что нужна ему Палестина, что нужен ему кедр Ливанский, прислониться к нему,
вытянуть одеревенелые ноги и, взглянув на небо, еврейское, заснуть у гробницы Рахили-праматери
детским благостным сном: будь благословен господь бог, посылающий покой усталым глазам...
И бородавка тоже: кажется, есть махновцы, есть женщины-атаманы, атаманы-волостные писаря,
лезут из лесной гущи беглые прапорщики -- охотники за черепами, -- можно ведь о бородавке забыть, о
той самой, про которую много лет назад Яков Мильхикер, фармацевт, острослов и корреспондент
"Биржевки", молвил: "Комета в кругу исчисленных светил". "Биржевки" давно уже нет. Мильхикер где
Стр.1